Слуги правосудия - Страница 88

База могла, естественно, видеть большую часть своих жителей изнутри, как я видела своих офицеров. Остальных, включая меня сейчас, она видела с меньшими подробностями. Температура. Пульс. Дыхание. Не так впечатляет, как поток данных от более тщательно контролируемых жителей, но тем не менее изрядный объем информации. Добавьте к этому хорошее знание наблюдаемой личности, ее истории, ее социального окружения — и, можно сказать, База чуть ли не читает мысли.

Чуть ли. Она не могла на самом деле читать мысли. И База не знала моей истории, у нее не было опыта взаимодействия со мной. Она сможет увидеть следы моих эмоций, но у нее не так много данных, чтобы определить, почему я чувствую себя именно так.

Мое бедро болело на самом деле. А то, что сказала мне старший инспектор Скаайат, было, по понятиям радчааи, крайне грубым. Мое раздражение, заметное для Базы, если она наблюдала (заметное для Анаандер Мианнаи, если она наблюдала), было совершенно естественным. И та и другая могли лишь догадываться, что его вызвало. Я могла теперь играть роль изнуренной путешественницы, которая страдает от старой раны и нуждается лишь в пище и отдыхе.

В комнате так тихо. Даже когда Сеиварден хандрила, она не казалась такой тягостно безмолвной. Оказалось, что я не так уж привыкла к одиночеству. И, вспомнив о Сеиварден, я внезапно поняла то, чего не сознавала тогда, на главной площади, ослепленная досадой на Скаайат Оэр. Я думала, что старший инспектор Скаайат — единственная, кто мог бы меня узнать, но это неправда. Сеиварден могла бы.

Но лейтенант Оун никогда ничего не ожидала от Сеиварден, та никогда не могла причинить боль Оун или разочаровать ее. Если бы они когда-либо встретились, Сеиварден непременно проявила бы пренебрежение. Лейтенант Оун была бы натянуто учтивой, подспудно злясь, что я увидела бы, но она никогда не испытала бы того гнетущего смятения и боли, которую ощутила, когда Скаайат — тогда еще лейтенант — высказала, не подумав, что-то пренебрежительное.

Но возможно, я была не права, думая, что реагирую на этих двоих, Скаайат Оэр и Сеиварден Вендааи, очень по-разному. Однажды я уже подвергла себя опасности, разозлившись на Сеиварден.

Я не могу разрешить эту ситуацию. И у меня есть роль, которую я должна играть, кто бы ни наблюдал за мной, образ, который я тщательно выстроила по пути сюда. Я поставила пустую чашку рядом с чайным термосом, преклонила колени перед иконой — бедро при этом слегка запротестовало — и стала молиться.

ГЛАВА 19

На следующее утро я покупала одежду. Владелица магазина, который порекомендовала старший инспектор Скаайат, собиралась выставить меня на улицу, когда на ее панели возникло мое банковское сальдо, полагаю, без запроса, — База избавила ее от замешательства и мне дала понять, как внимательно наблюдает.

Мне, естественно, нужны были перчатки, и, если я собиралась играть роль расточительной богатой туристки, придется купить гораздо больше. Но не успела я слова сказать, хозяйка вынесла рулоны парчи, сатина и бархата десятка цветов. Фиолетового и оранжево-коричневого, трех оттенков зеленого, золотого, бледно-желтого и леденисто-синего, пепельно-серого, темно-красного.

— Эту одежду носить нельзя, — сказала она мне авторитетно, пока ее подчиненная подавала мне чай, почти не показывая отвращения при виде моих обнаженных рук. База сканировала меня и предоставила мерки, так что мне не понадобилось ничего делать. После полулитра чая, двух мучительно-сладких пирожных и дюжины оскорблений я вышла из магазина в оранжево-коричневых пиджаке и брюках, леденисто-белой, тугой рубашке и темно-серых перчатках, столь тонких и мягких, что, надев их, я почти не почувствовала разницы. К счастью, модные фасоны пиджаков и брюк предполагали обилие сборок и складок, что позволяло скрыть мое оружие. Остальное: еще два пиджака и две пары брюк, две пары перчаток, полдюжины рубашек и три пары туфель — будет доставлено в мой отель к тому времени, как я завершу посещение храма, сказала владелица магазина.

Я вышла оттуда и повернула за угол на главную площадь, запруженную в этот час толпой радчааи, которые входили в храм и дворец и выходили из них, посещали чайные (несомненно, дорогие и модные) или просто показывались в правильной компании. Когда я проходила там раньше, направляясь в магазин одежды, люди пялились и перешептывались либо просто приподнимали брови. Теперь же я стала почти незаметной, и лишь время от времени столь же хорошо одетый радчааи опускал взгляд на мой пиджак в поисках знаков фамильной принадлежности, и глаза его, не обнаружив таковых, округлялись от удивления. Или ребенок, ухватившись ручонкой в перчатке за рукав сопровождающего взрослого, поворачивал голову, откровенно уставившись на меня, пока его не проводили мимо и он не терялся из вида.

В храме граждане толпились в очереди за цветами и ладаном, младшие жрецы, юные, почти дети на мой взгляд, подносили корзины и коробки с пополнением. Мне, как вспомогательному компоненту, не положено касаться храмовых приношений или самой делать их. Но здесь этого никто не знает. Я совершила омовение рук в раковине и купила ярких желто-оранжевых цветов и кусок ладана того сорта, который, как я знала, предпочитала лейтенант Оун.

В храме есть место, отведенное для поминовения усопших, и дни, благоприятные для таких приношений. Однако этот день к таковым не относился, и у меня, как у иноземки, не должно быть усопших радчааи, чтобы поминать их в молитвах. Поэтому я прошла в главный зал храма, по которому эхом разнеслись мои шаги. Там стоял Амаат с украшенными драгоценными камнями Эманациями в каждой руке, уже по колено в цветах, — красно-оранжево-желтый холм высотой с мой рост увеличивался на глазах по мере того, как верующие бросали в эту груду все новые и новые цветы. Когда я оказалась впереди толпы, я добавила туда свои, сделала ритуальные жесты и беззвучно помолилась, бросила ладан в коробку, которую, когда она наполнится, опустошат юные жрецы. Это было лишь символом — ладан вернется ко входу, где его снова купят. Если бы весь пожертвованный ладан сжигали, в храме стоял бы такой дым, что дышать было бы нечем. А ведь это обычный, не праздничный день.